Мир вещей Микаэла Таривердиева

В последнем интервью, которое Микаэл Таривердиев дал в Сочи весной 1996 года, отвечая на вопрос "Почему Вы не уехали из этой страны", он полушутя, полусерьезно ответил: "Я люблю свой диван". Куда бы ни приезжал композитор, где бы ни проводил даже несколько часов, он всегда переустраивал пространство вокруг себя. Переставлял мебель в гостинице по какой-то своей внутренней логике. Были предметы, без которых он никогда не отправлялся в путешествие. Например, фотоаппарат, трубки и подзорная труба. Он создавал свое жизненное пространство. И лучшим примером тому, конечно же, был и остается дом Микаэла Таривердиева Когда-то это была обычная квартира в районе, который вполне мог бы стать местом действия фильма "Ирония судьбы". Типовая девятиэтажка на типовой московской улице. Но получив гонорар за фильм "Семнадцать мгновений весны", хозяин убрал одну из стен, расширил гостиную, разработал при участии дизайнеров студии Горького оформление интерьера, обив стены золотистым шелком, обустроил фотолабораторию. И хотя он часто говорил: "Это не квартира, это декорация Мосфильма", его дом никогда не был декорацией, никогда не был просто интерьером. Как все, что создал Микаэл Таривердиев, он несет на себе отпечаток его внутреннего мира. Главное условие его жизни - порядок. Когда-то Родион Щедрин написал во вступительной статье к музыковедческой книге о Микаэле Таривердиеве: "Он до чрезвычайности любит порядок. Побывав у него дома, я почувствовал, что так, наверное, мечтал жить всю жизнь, хотя не прожил ни одного дня. При этом - удивительное и редкое чувство уюта!" А Микаэл Таривердиев прожил так всю свою жизнь. Он не понимал людей, которые могут существовать в беспорядке, обходиться без ежедневной уборки, разбрасывать вещи, у каждой из которых, по его мнению, должно быть свое строго отведенное место. Мне, любительнице заваливать письменный стол бумагами и по возможности ни с одной из них не расставаться, частенько доставалось от него по этому поводу. Он окружал себя вещами, ценность которых никогда не определялась денежным выражением. Важнее были их соответствие его внутренним представлениям об уюте, комфорте, их согласованность друг с другом. В музыке это называется ансамблем. Иногда очень недорогие вещи, став частью этой согласованности, приобретали значительность и даже производили впечатление (не на знатоков, конечно) старых, почти антикварных. Бывало так, что вещи сами появлялись, как будто находили свой дом. Или свое настоящее место. Так появился рояль, замечательный "Стенвей". Когда-то он жил у друзей композитора, отец которых вывез инструмент из Германии сразу после войны. Говорят, до этого он принадлежал Герингу. В типовой квартире рояль занимал слишком много места. Друзья предложили поменяться. Так небольшой кабинетный Weinbach Микаэла Леоновича переместился в типовую гостиную, а "Стенвей" переехал в его, уже нетиповую, квартиру. Вписался прекрасно, как и фисгармония прошлого века фирмы "Паркер". Это тоже отдельная история. Микаэл Леонович, любивший орган, долго искал подобный инструмент. Поиски не приносили результатов. Но как-то раздался звонок. Пожилой голос представился и предложил подарить Таривердиеву фисгармонию. "Я старый человек, мне некому ее оставить. А вашу музыку я очень люблю. Заберите инструмент к себе". Так старинная фисгармония стала органичной частью интерьера и творческой жизни этого дома. Какие-то вещи, их совсем немного, остались у него от родителей. Например, портреты прапрабабушки и прапрадедушки, написанные в Париже в год первой Всемирной выставки. Долгое время они валялись на чердаке в Тбилиси. Микаэл Леонович сделал эти два портрета частью интерьера, как и фамильный кинжал и пороховницу XV века, в которой недостает одного, самого большого, камня - мама сдала его в Торгсин в тяжелые, голодные времена. Обустраивая дом, Микаэл Леонович невольно привнес в него что-то от старых тбилисских парадных комнат. Конечно, помещения в доме его деда - отца матери - Гришо Акопова, где он родился, были несоизмеримо больше. Но понятие пространства ведь весьма относительно. Мне иногда кажется, что эта квартира обладает удивительными свойствами - раздвигать свои стены, расширять объем. Например, когда звучит музыка, или когда погружаешься в свои мысли. Или когда общаешься с людьми - теми, которые живут сейчас и которые жили когда-то. Портрет мамы, совместный портрет родителей - старых фотографий на стенах немного, но это часть продуманного - нет, не интерьера, - а того самого пространства, которое не определяется метражом. Микаэл Таривердиев был во всех смыслах свободным художником. У него не то что не было трудовой книжки, он даже не знал, что они бывают. Но работал он много и чаще всего дома, если не считать записей на студии или репетиций. Хотя многие встречи, уроки он тоже проводил у себя дома. Здесь он занимался с трио "Меридиан", здесь он встречался с Борисом Покровским, Марией Лемешевой, здесь бывали знаменитые режиссеры, поэты, дирижеры, начинающие исполнители и совсем никому неизвестные композиторы. Иногда люди появлялись буквально "с улицы" - и это тоже было частью жизни этого дома. В последние годы музыку для кино Микаэл Леонович тоже записывал здесь, в своей домашней студии - инструменты, магнитофоны, компьютеры, пульты, постоянно растущая библиотека, часть книг из которой мы были вынуждены вынести вместе с полками в общую с соседями прихожую. Рукописи и были причиной таких реплик как "Это не дом, это декорация Мосфильма". Мы мечтали о спальне и большой кровати. Но комнаты для этого не нашлось. И кровати тоже. Пришлось ограничиться диванами. Микаэл Таривердиев любил свой дом, его атмосферу, которая, я надеюсь, остается и сейчас. Он любил свой диван. Он любил сидеть в его правом углу, думать, курить трубку, иногда что-то выпивать. Пить и есть в гостях он не любил. Где бы мы ни бывали, что бы ни подавали на приемах, он стремился домой, и не было вопроса - ужинать или нет. Ужинать! Людей в доме бывало много, но близких друзей - крошечный, закрытый круг. Если звать гостей - то не больше восьми человек, чтобы стульев, которые всегда стоят вокруг парадного обеденного стола, хватило на всех. Впрочем, этот стол был и парадным, и обыденным. Микаэл Леонович никогда не садился за стол в кухне. Обед нужно было подавать только в гостиную. В редких случаях - за журнальный стол, но это не поощрялось, воспринималось как наша общая распущенность. В детстве мама требовала, чтобы семья переодевалась к обеду. А когда мы садились за стол после беготни по Москве, работы, переездов по забитому машинами городу в чем-то слишком свободном, Микаэл Леонович восклицал: "Видела бы нас мама!". При этом с каким-то невероятным удовлетворением как-то прочел вслух выдержку из книги Галины Вишневской о том, что Ростропович наслаждался, обедая в трусах. Микаэл Таривердиев возмущался, когда его в глаза или за глаза называли светским человеком. Наверное, потому, что под этим выражением у нас чаще всего подразумевалась богемность. Он не был богемным, нисколько. Но он - светский человек в правильном смысле этого выражения. То есть тот, который не делает чего-то, что может оказаться неприятным другому. Безупречно владея формой в музыке, он перенес ее законы и в жизнь. И дом был для него не просто адресом, не просто местом прописки или вложения средств. Дом создавал форму его личной, частной жизни, которая, может быть, и есть главная форма жизни людей. "Я просто живу" - так озаглавил Микаэл Леонович свою автобиографическую книгу. Он мог без многого обходиться. Но не мог жить без любви. И эту форму своей жизни - с любовью - он вкладывал и в понятие своего дома. Поэтому и не уехал из этой страны. Просто он и ее считал частью своего дома.