Тайна красной тени

Мне выпало Замоскворечье, и солнце на закате залезает в окна без приглашения, развлекается, прыгая по стенам и книжным полкам, дико взвизгивая в толстых зеркальных стеклах любимого, середины прошлого века, книжного шкафа, коронованного камеей с профилем Аполлона. Оно замирает, на секунду задумавшись: ишь ты!.. Оно мешает, оно не дает мне работать. В эти час-два вынужденной фиесты я прячусь или бросаюсь на поединок. Пишу его в окне, использую как освещение для модели. Девушка, освещенная солнцем. Выхваченные лучом грудь, прядь волос, кисть руки. Замечательно. Все остальное тонет в тайне тени. Какого цвета тень? Черного? Никогда! Красная! Когда я закрываю глаза и пытаюсь представить себе темноту... А тень - ведь это некоторая темнота. Относительная темнота. СОН. Тогда она краснаяЕсли смотреть на пламя, - оно лишь по краям оплавлено красным, и в этих сумерках сознания происходят удивительные вещи. Фантазии. Творчество. Ах, как я люблю красный цвет! Это цвет, который делает икону мажорной, торжественной и тайной. Это цвет, которого боялись многие художники. К красному какой цвет ни возьми - он бледным становится. Опасное соседство цвета. Опасное соседство реальности и фантазии. Красные фантазии побеждают. Мастерские художников. В них индивидуальности больше, чем в любом другом интерьере. Кухня творчества. Характер повара выражен активнее, чем на его холстах. Там страсти, страстишки, там грязь и чистота. Я родился в семье художников. Они еще были молоды, и не имели мастерской - работали дома. Бутылочки с льняным маслом стояли на окне, потому что масло должно "отбеливаться" на солнце. И вся квартира пахла льняным маслом, керосином, в котором мыли кисти, дамарным лаком и уайтспиритом. Первая мастерская, в которой работал отец, была коммунальной. Огромная зала за сценой в художественном училище, где он преподавал. Четверо разных художников. Они писали огромные картины. Мода была такая: значительное произведение должно иметь значительные размеры. И еще там было много замечательных предметов. Настоящая винтовка с деревянным затвором, патронташ, буденовка и всякие другие пыльные чудеса, взятые напрокат как театральный реквизит. Чудеса мастерских. Подрамники, мольберты, череп, книги, наваленные на золоченое рококошно-роскошное кресло. Предметы не всегда понятного происхождения и назначения. Казенные мастерские, в которых все временно, и собственные, с любовью к каждой штучке-дрючке, попавшей в руки. Мастерские с коллекциями старинного оружия, ковров, произведениями коллег, увядшими, выгоревшими плакатами, пыльной паутиной или - похожие на богатые салоны. Какой должна быть мастерская художника? Каким должен быть интерьер жилища, обиталища человечьего? Никто не знает. Его нельзя заказать дизайнеру. Нельзя позвонить в магазин и заказать там жену на всю жизнь. Твоя берлога - это твоя свобода, в которой твоя любовь и твои привязанности. Можно попытаться, когда строишь дом, объяснить архитектору, сколько ты хочешь ванных комнат и где. Можно нафантазировать все, что угодно. Говорят, один из коммунистических хозяев Польши имел загородный дом с огромной гостиной, стеклянный потолок которой был дном бассейна: в нем плавали обнаженные наяды. Дорогой партийный гость, покуривая в мягком кресле и любуясь пикантным зрелищем, мог выбрать любую из них. Как в рыбном ресторане можно выбрать живую рыбу и получить ее зажаренной минут через пятнадцать. Любые кулинарные фантазии возможны. Фантазируйте, господа, в своих берлогах! Тени в моей мастерской сменяют друг друга - вышколенные часовые. Конечно, это неправильно. Архитектор, в начале века построивший этот дом и мастерские в нем, был человек неправильный. По всем канонам мастерская должна смотреть окнами на север. Тогда солнце ее не посещает, освещенность ровная. Но дом строился доходный, и мансарду хозяин отдавал как благотворитель художественному училищу. Из тени в свет и обратно, из реальности в фантазию и обратно, я существую, пытаясь балансировать на этой самой насыщенной тонкой спектральной грани. Предметы, с которыми и среди которых... Холсты - это отдельная песня. О них мы говорить не будем. Это любовь главная.Райские кущи библиотек. Тяжелое заболевание - "книжный идиот". Этот груз в полной мере ощущаешь во время ремонтов и переездов. Сладкий перелив многообещающих корешков. Это торцы домов волшебного города от восхода до заката жизни, надежда обрести поддержку и ответ на все сомнения и вопросы. "Всехняя" премудрость. Костыли разума. Пинки для заторможенного и ленного сознания. Объекты зависти чужим вдохновениям. Страсть к ним сильнее всякого эротического влечения. Нормальная интеллигентская патология. И вечная проблема расположения их в интерьере таким образом, чтобы каждая была видна и доступна. Первый книжный шкаф в собственной московской квартире я сварганил из уворованных со стройки кирпичей и досок. Конструкция бесхитростная: два огнеупорных кирпича и доска сверху - наращивать можно до самого потолка. История грабежа Белый длинный солдатский тулуп и лисья шапка. Дело было под Новый год. Пошел я за кирпичами поздно вечером. Был сильный мороз. Пушистый снег. И когда, навьюченный тяжелым грузом, я пер свою добычу к дому по Армянскому переулку, навстречу мне с новогодних вечеров шли сильно веселые люди и кричали: - Дедушка Мороз, что в мешке? Подарки несешь? - Да, - скрипел я, - кирпичи со стройки! - Украл? - радовались они. - Украл, - соглашался я. И они пытались мне помочь донести. Надолго их не хватало - плохо держались на ногах. К новоселью шкаф был готов. Мы уютно хихикали с французскими гостями, которым подобные фокусы были знакомы по их студенческой жизни. Потом случайные вещи приходили ко мне, как друзья после сильной пьянки, которых нужно понять и вернуть в нормальное состояние. Они нуждались в ремонте, у каждого была своя история, а до реставрации порой десятилетиями не доходили руки. Мои уродцы-красавцы, мои случайно встреченные спутники. Я пытаюсь придумывать их историю, услышать их, угадать, догадаться. Я живу с ними, как с бессмысленным деревом лимона или апельсина, выращенном из случайной косточки. Оно не приносит плодов, но дарит мне свои листья. Кухонный шкаф моей первой тещи вряд ли можно назвать шедевром мебельного искусства. Это печальный "шестидесятник". Много лет я собирался заменить его на что-нибудь более изысканное и соответствующее. Но то руки не доходили, то ничего путного не подворачивалось, а то и просто не было денег. Менялись жены, менялись тещи, а он себе потихоньку служил. Сломались пластмассовые ручки, я заменил их на более симпатичные, и как-то в пылу общего ремонта выкрасил шкаф белой эмалью. И вдруг произошло чудо: он растворился в интерьере, почти исчез, превратившись в едва уловимое воспоминание, продолжающее добросовестно исполнять надлежащие функции. А на крышу его взгромоздился натюрморт из каких-то кувшинчиков, самоваров, сухих цветов, ожерелье из красных венгерских перцев повисло на боку, утратившем собственный цвет. Теперь я окончательно его полюбил, и не жажду расставанья. Сколько чудесных вещей преподнесли мне мусорники! Нет, я не рылся как бомж в мусорных баках, но выброшенные кем-то кресла с ободранной тканью, печально лежащие на боку неподалеку от мусорного бака - моя случайная любовь. Вот в таком кресле, точно таком же, только бронзовом, сидит Островский у Малого театра. Вот пара настоящих венских тонетовских стульев с продырявленной соломкой и гитара с обломанным грифом. Это мой интерьер. Мой натюрмортный фонд. Каркасы старых китайских абажуров - замечательных оранжевых символов советского уюта, и пишущая машинка Rheinmetall, выменянная на бутылку дешевого коньяка, и деревянные счеты, которые валялись (бог послал) посреди комнаты, волею судеб ставшей моей, и прочие чудеса ностальгии, жизнь которых я постепенно познаю, потому что они могут неожиданно натолкнуть на что-нибудь путное, уважить мой блуждающий взор. В одной из первых мастерских